Представители меньшинств считают себя вправе облить что-нибудь керосином и поднести спичку

Как и большинство либертарианцев (среди которых, вероятно, окажутся и либералы, и консерваторы), я большой поклонник романа-антиутопии «451 градус по Фаренгейту». Но мало кто знает, что роман подвергался жесточайшей цензуре. Причем цензоры были уверены, что делают это из лучших побуждений. Об этом, разумеется, в некрологе в Times не было ни слова.

Когда Брэдбери это обнаружил, написал предисловие — «Коду» — к изданию романа 1979 года. «Кода» все еще актуальна сегодня: «Существует множество способов сжечь книгу. А в мире полно людей, рыскающих с зажженными спичками».

Дэвид Боуз, исполнительный вице-президент Института Катона

Бюро переводов «Профпереклад» подготовило для MC.today перевод материала. Памяти Рэя Брэдбери посвящается.

Как-то я получил письмо от серьезной молодой воспитанницы колледжа Вассара — она выражала бурный восторг по поводу моих экспериментов с космической мифологией в «Марсианских хрониках». И тут же добавила: неплохо бы переписать книгу, добавив в нее больше женских персонажей и ролей, дабы соответствовать веяниям нынешних времен.

За несколько лет до этого мне присылали жалобы на те же «Марсианские хроники». Читатели сетовали на то, что чернокожие персонажи в книге были так же безвольны, как дядя Том. Почему бы мне их не «переделать»?

Затем пришла записка от белокожего южанина. Он высказал предположение, что я слишком лоялен к чернокожим, а потому книгу следует выбросить.

Две недели назад я откопал в куче писем ничтожный мышиный писк от очень известного издательства, желающего переиздать мой рассказ «Ревун» для детей старшего школьного возраста. В рассказе я описал маяк и исходящий от него свет в ночи как «божественный огонь». Если взглянуть на него с точки зрения любого морского существа, можно было «ощутить Присутствие» [божественной силы].

Редакторы вырезали слова «божественный огонь» и «ощутить Присутствие».

Около пяти лет назад составители еще одного сборника для школьников собрали в одну книгу примерно 400 рассказов. Как, скажите на милость, можно втиснуть 400 рассказов Твена, Ирвинга, По, Мопассана и Бирса в одну книгу?

А запросто. Освежевать рассказ, извлечь все кости, высосать костный мозг, раскатать, растопить, упростить и раскрошить в труху. Все долой — каждое прилагательное, имеющее вес и силу, каждый глагол, вызывающий эмоции, каждую метафору тяжелее комара! Каждое сравнение, которое заставит улыбнуться даже недалекого дурачка, — прочь! Любые авторские отступления, поясняющие простоту мировоззрения первоклассного автора, — все пошло прахом!

В итоге каждый текст, попавший под этот пресс, был разорен, высушен, отцензурен, выпотрошен и обескровлен. И стал неотличим от прочих. Твена можно было читать как По, По — как Шекспира, Шекспира — как Достоевского, а Достоевский как две капли воды походил на Эдгара Геста. Каждое слово длиннее трех слогов было вымарано. Каждый образ, понимание которого требовало размышлений дольше секунды, — уничтожен.

Теперь-то вы начинаете осознавать всю невообразимость этой проклятой картины?

И как же я отреагировал на все это?

Послал их всех.

Отправил отказы всем и каждому. Выдал этой толпе идиотов билет в самые дальние глубины ада.

Все очевидно. Существует множество способов сжечь книгу. А в мире полно людей, рыскающих с зажженными спичками. Представители любого меньшинства — баптисты/унитарии, ирландцы/итальянцы/траченные молью «специалисты»/дзен-буддисты, сионисты/адвентисты седьмого дня, феминисты/республиканцы, члены общества Маттачине/евангелисты-пятидесятники и прочая, и прочая — считают, что у них есть воля, право и даже обязанность облить что-нибудь керосином и поднести спичку.

Каждый тупоголовый редактор, возомнивший себя источником всей этой ужасающей, занудной, безвкусной каши, которую он именует литературой, вожделенно облизывает лезвие гильотины и с жадностью пожирает глазами шею любого автора, осмелившегося заговорить чуть громче или написать что-нибудь посерьезнее детских колыбельных.

В моем романе «451 градус по Фаренгейту» брандмейстер Битти рассказывал, как книги уничтожались первым делом меньшинствами — каждый выгрызал то страничку, то параграф. А затем настал день, когда в книгах не осталось текста, в умах — мыслей, а следом закрылись и библиотеки. Навсегда.

«Закроешь дверь — они в окно пролезут, закрой окно — они пролезут в дверь». Так поется в одной старой песне. Идеально подходит к моей жизни: каждый месяц является новый цензор-мясник.

Шесть недель назад я обнаружил, что на протяжении многих лет редакторы Ballantine Books, непонятно из какой дыры возникшие, потихоньку внесли более семидесяти пяти правок в мой роман. Они, видите ли, хотели цензурой защитить юных читателей от грязи. Об этой изысканной иронии – подвергать цензуре роман, посвященный как раз цензуре и сжиганию книг в будущем – мне сообщили студенты, прочитавшие книгу. Джуди Линн дель Рей, одна из новых редакторов издательства, восстановила оригинальный текст книги. Этим летом роман будет переиздан со всеми проклятиями и руганью, которые были из него вырезаны.

Вишенка на торте страданий современного Иова: месяц назад я отправил пьесу «Лефиафан 99» студенческому театру. Пьеса посвящена Мелвиллу и построена на мифологии «Моби Дика»: команда космического корабля под предводительством слепого капитана гоняется за Большой Белой Кометой. Их цель – уничтожить разрушителя.

Премьера этой драмы должна была состояться в Париже этой осенью в виде оперы. Однако университет ответил, что теперь они уже не могут взяться за постановку, потому что в ней нет женщин! Представительницы местного феминистического движения налетят на драмкружок с бейсбольными битами при первой же попытке поставить пьесу.

Скрипя зубами, я подумал, что при таких раскладах придется отказаться от постановок «Оркестрантов» Кроули (там нет женщин) или «Женщин» Клэр Бут Люс (нет мужчин). А если подсчитать, кого в какой пьесе больше, то большую часть шекспировских произведений следует немедля изъять из репертуара и больше никогда не ставить, особенно с учетом того, что лучшие реплики достались мужским персонажам!

Я написал им, что можно чередовать постановки: неделя моей пьесы, неделя − «Женщин». Вероятно, они решили, что я пошутил. Я и сам не уверен, что писал всерьез.

Ибо этот мир безумен. И он станет еще безумнее, если мы позволим меньшинствам вмешиваться в эстетику, будь то гномы или великаны, орангутаны или дельфины, сторонники гонки вооружений или экологи, компьютерщики или неолуддиты, простаки или мудрецы. Реальный мир — общая игровая площадка для всех и каждого, чтобы устанавливать свои правила или нарушать их.

Однако чужие законы заканчиваются на обложке моей книги, и здесь начинается моя территория с моими правилами. Если мормонам не нравится моя пьеса, пусть напишут свою. Если ирландцев бесят мои «Дублинские рассказы» — арендуйте пишущую машинку, и вперед. Если школьные учителя или редакторы считают, что мои зубодробильные фразы слишком трудны для произношения сквозь кашу во рту, пусть сосут окаменелые кексы, размоченные в жиденьком чайке собственного производства. Если интеллектуалы из чикано [латиноамериканцев – прим. перев.] захотят перекроить мой «Чудесный костюм цвета сливочного мороженого» в костюм стиля «зут» [стиль одежды гангстеров мексиканского происхождения: длинный пиджак, широкие мешковатые брюки, шляпа с широкими полями, обувь на толстой подошве — прим. перев.] — пусть лопнет ремень и спадут штаны.

Давайте посмотрим правде в глаза: душа остроумия живет в отклонениях от темы. Уберите философские отступления у Данте, Мильтона или призрака отца Гамлета, и от них останутся иссушенные кости. Лоренс Стерн сказал: «Отклонения от темы, бесспорно, − это солнце, жизнь и душа чтения! Выбросьте их – и на страницах воцарится одна лишь вечная зимняя стужа. Но отдайте их писателю, и он, выступив Творцом, воспоет им славу, внесет разнообразие и не даст пропасть аппетиту».

В общем, не оскорбляйте меня планами своих издевательств над моими работами — не надо рубить головы, отрезать пальцы и разрывать легкие. Мне нужна моя голова, чтобы трясти ею или кивать, руки — чтобы размахивать ими или сжимать в кулаки, легкие — чтобы кричать или шептать. Я не встану тихо выпотрошенным на полку, превратившись в не-книгу.

Вы, судьи, возвращайтесь на зрительские трибуны. Арбитры, пора на выход. Это моя игра. Я — бросаю бейсбольный мяч, я — отбиваю, я — ловлю. Я — бегу по базам. Я — выиграю или проиграю на закате. Я — на рассвете выйду на поле вновь и буду стараться изо всех сил.

И помочь мне не может никто. Даже вы.