От дедовщины в армии «откупался» стихами: история одного поэта-призывника

Ярослав Индиков в рубрике «Самиздат» рассказывает про армейскую дедовщину и стихи как метод избавления от нее. Авторский стиль сохранен.

Осторожно, в материале замечен армейский юмор.

Привет от редакции: приглашаем на наше мероприятие MC Talks&Drinks. Расспросим Артема Бородатюка из Netpeak Group, как построить восемь бизнесов и не сойти с ума. Билеты есть тут.

Вступление. Место и действующие лица

1984 год, военная часть 12670, учебный полк железнодорожных войск.

Гриша – Григорий Марговский, поэт-расстрига. Минский «мальчик из хорошей семьи», интеллигент с ярко выраженным, то ли брезгливым, то ли ехидным, а скорее всего, и то, и другое одновременно, еврейским профилем.

То ли ректорская, то ли деканская дочка забеременела, и длинноволосого начинающего диссидента забрали в армию с первого курса Московского литературного института имени Горького.

Фото: личный архив

Я – тоже студент. Застрял между зубцами демографической вилки. До меня, то есть до 1984 года, всем моим старшим соученикам давали закончить институт, а уже потом призывали под знамена. После меня – уже в 1985-м – тоже давали доучиться. А вот на моем 1966 годе рождения свет клином сошелся: сдал летнюю сессию – и на сборный пункт. Спецпризыв, так это называлось. 

Я – будущий филолог, преподаватель русского языка и литературы. Вообще-то, говорят, должен был попасть в ВДВ, а оттуда, скорее всего, в Афганистан, но в последнюю минуту спасло ранее не замеченное военными медиками плоскостопие. В результате – по созвучию, что ли: «ВДВ-ЖДВ»? – вместо прыжков с парашютом отправился мостить шпалы и класть рельсы.

«По любому поводу у него был готов едкий экспромт…»

С Гришей мы сошлись мгновенно, по гомеопатическому признаку: подобное – к подобному. Помимо своих матерных частушек-дразнилок, он писал по-настоящему классные стихи, мог часами читать наизусть Мандельштама. 

Я же болел пастернаковскими стихами из «Доктора Живаго». Весь свой первый курс Николаевского пединститута перепечатывал их ночами на машинке в приемной директора школы, которую подрядился охранять. А утром раздавал перепечатанное старшим товарищам, затянувшим меня в студенческий театр, – зарабатывал авторитет. 

В общем, на ахматовский вопрос на засыпку: «Собака или кошка?», «Пастернак или Мандельштам?» нам обоим было бы что ответить. Ну, а за неимением вопрошающей Анны Андреевны мы читали стихи друг другу – то на трассе, под нескончаемой питерской моросью, таская шпалы с рельсами, то после отбоя, шепотом… 

Стихами Гриша фонтанировал. По любому поводу у него был готов едкий экспромт, не обязательно поэтический. Вроде невинного вопроса: «А не следует ли место, где наши офицеры хранят свои головные уборы, называть головной уборной?» Впрочем, поводы ему были не слишком нужны, главное – рифмы, вдохновение и ассоциации. 

Манера писать, уединившись где-нибудь в стогу сена, пока остальные вручную тянут на съезжающий под ногами песчаный откос рельс весом в 1,5 т и длиной в 25 м, явно не добавляла ему популярности. 

К изящной его словесности однополчане преимущественно были глухи. Зато их искренне возмущал тот факт, что пока они «умирают на трассе», этот очкарик откровенно «шлангует». Так что Грише даже не нужно было рифмовать про них что-нибудь оскорбительное – достаточно было просто попасться им на глаза.

Драться Марговский не умел и не хотел учиться. У него был свой метод. Побои он сносил с таким оскорбительным равнодушием, что долго лупить его становилось неинтересно. Я не раз хихикал: «Ты поэт, я филолог, сейчас вот пообщаюсь с тобой, а потом буду на тебе паразитировать, может, даже диссертацию напишу. Или хотя бы мемуары». 

Шутки шутками, а солнце русской поэзии всерьез надо было спасать – при тех темпах, с которыми он умудрялся внушать к себе неприязнь, у него были все шансы умереть в безвестности. Так что, завидев зеленую тучу, сгустившуюся вокруг Гриши, я кидался в самую гущу с первым, что попалось под руку, и в сотый раз спасал поэта. 

«А он очухается и стихи про тебя напишет… Оно тебе надо?»

Впрочем, нелюбовь имеет много градаций. Если Гришу в роте просто не любили, то сладкую парочку – прапорщика Сергеева и старшего лейтенанта Кудакова по-настоящему ненавидели. 

И неудивительно. Марговский был безобидным «шлангом», норовившим любыми средствами увильнуть от тяжелой да и вообще какой бы то ни было работы. Позиция понятная. 

Фото: личный архив

Эти же двое не гнушались никакой гнусностью. Украсть у зазевавшегося солдата пилотку или ремень, а потом продать ему же, присвоить посылку или денежный перевод – все это было их ежедневной реальностью. 

Как-то Гришу, блаженно задремавшего на полянке, сцапал по-кошачьи подкравшийся сержант Кузьменко:

– Марговский! Шлангуешь! Ну сейчас я тебя… – Кузьменко плотоядно предвкушал долгую игру с беззащитной белой мышью в очках. Исход был предсказуем и не сулил Григорию ничего хорошего…

– Товарищ сержант, подождите секундочку. Я же тут не просто так лежу. Смотрите, что я сочинил:

Товарищ старший лейтенант,
едва завидите вы лом,
сознанье ваше леденят
воспоминанья о былом.
Вы узнаете в нем тотчас
тот лом, что с детства вам знаком,
которым долбанули вас,
навечно сделав му**ком!

Кузьменко онемел от восторга: «Офигеть! Запиши мне слова. Я когда буду идти на дембель, Кудакову прочитаю. Ладно, собирайся, поехали за продуктами».

Стихи быстро превратились в строевую песню. Кудаков скрипел зубами, но против всепроникающей силы искусства оказался бессилен. 

Слова безошибочно выучили и произносили практически без акцента даже сванские тяжелоатлеты. А у меня появился новый аргумент вместо костыльного молотка.

– Ну, вот ты сам подумай, внушал я очередному Гришиному недоброжелателю. Ну, дашь ты ему сейчас по морде. Но не убьешь ведь? А он очухается и стихи про тебя напишет, как про Кудакова. Оно тебе надо?

Перспектива войти в ротный фольклор отрезвляла даже самых отчаянных поборников радикальных методов установления социальной справедливости. Гришу стали заметно меньше трогать. И постоянно цитировать.

«Пока вы там целый день рельсы таскаете, я с пустым ведром гуляю за компрессией»

Превратившийся во всеобщее посмешище Кудаков решил выбить клин клином: высмеять Марговского.

Как-то под хихиканье роты он вручил Грише пустое ведро: «Сходи-ка в соседнее подразделение (идти надо было километра полтора, не меньше), попроси у капитана Тоцкого ведро компрессии в долг».

Гриша козыряет и неспешно удаляется. Кудаков победно оглядывает солдат, мол, как я его? Часа через полтора Гриша возвращается:

– Капитан Тоцкий просил уточнить, какой именно компрессии вам нужно?
– Ну, вообще-то лучше импортную, но, если нет, сойдет и отечественная.

Гриша снова козыряет и удаляется. И так весь день, сначала до обеда, потом и до ужина. Вечером я пытаюсь ему втолковать:

– Гриша, ну, что ты из себя идиота строишь? Ты что, не понимаешь, что он над тобой издевается, не знаешь, что такое компрессия?!
– Почему же? Знаю, конечно. Просто пока вы там целый день рельсы таскаете, я с пустым ведром гуляю за компрессией…

И скажите после этого, что Швейк не был евреем!

Эпилог

Уже через много лет после дембеля, не единожды воспроизводя армейские байки в дружеских компаниях и неизменно разводя руками в ответ на вопрос, а что с этим Гришей потом сталось-то, я решил спросить об этом у Google. 

Оказалось, что Григорий Аркадьевич Марговский, известный поэт русского зарубежья, живет сейчас в Америке и широко известен в более чем узких кругах. Google также выдал ссылки на некоторые его произведения. В том числе на небольшой роман «Садовник судеб». 

Скачал. И неожиданно прочел такие строки о себе: «Обладавший природной отвагой, Славик единственный не робел перед ордой грузин, грызших изнутри наш забитый взвод. По иронии судьбы, он был направлен в Закавказье, а демобилизованный — ринулся тушить чернобыльский реактор, где и схватил изрядную дозу». 

А я так и не написал о нем даже реферата, не говоря уж о диссертации. Что ж, может быть, перед лицом вечности эти строки зачтутся мне как мемуар.